Малфой-мэнор на фоне зимнего яркого солнца смотрелся зловещим пустым замком с большим собранием несчастных судеб, кем-то скомканных там на втором этаже. Тео немного щурился, рассматривая его и опираясь рукой на холодный каменный фасад летней беседки. Его шею небрежно закрывал тонкий шарф черного цвета, а теплая мантия была полностью расстегнута. Зима в этом году ощущалась как-то странно: чересчур морозно и одиноко. Но завтра они все возвращались домой, в Хогвартс.
— Когда ты собираешься ей сказать? — Ветер будто бы подхватил последние два слова и ударил ими по вискам обоих волшебников, от чего они сразу же скривились.
— Не суйся в это, Нотт. — Драко резко развернулся в сторону лучшего друга и недовольно усмехнулся, крепко сцепив руки в кулаки в карманах своей мантии. — Мне не до этого. Да и ты сам знаешь.
— Знаю что? — Тео знал. Частично, но знал.
— Что это ... — Бесполезно. — Что это невовремя. Успею после.
— Мм, я ни на что не намекаю, время – дикое, — изо рта рваными кусками прорывался пар, — но оно может уйти.
— Ты решил заняться нравоучениями? — Драко шагнул к нему навстречу, но Нотт даже не пошатнулся. Игра уже началась.
— Нет, это было бы скучно. Мне не нравится, что ты страдаешь.
В серых глазах Драко что-то блеснуло, и он на миг застыл, напоминая мрачную восковую фигуру.
— Не неси чушь. — Ему захотелось ударить Нотта, но удалось сдержаться. — Страдаю?! Слушай, ты даже не представляешь, что...!
— Что? Расскажи. — Тео склонил голову набок.
— Потом. — Драко придирчиво смахнул собравшийся на плече снег и мельком посмотрел в сторону мэнора. Оттуда веяло страхом.
— Я не смогу тебе помочь.
— Никто не сможет мне помочь.
Послышался сдавленный смешок.
— Вот этот твой образ, — Тео лениво описал в воздухе что-то похожее на знак бесконечности, — сейчас бы точно понравился девчонкам с четвертого курса. — По-кошачьи довольная улыбка и тающие снежинки на темных вьющихся волосах делали Нотта героем волшебных сказок, а ещё очень нравились однокурсницам. — С её курса.
— Я тебя сейчас вышвырну отсюда. — На бледном лице нервно заиграли желваки, и в унисон с ними кулаки снова оказались свободными от мантии.
— Нельзя применять магию вне школы, а врукопашную у тебя нет шансов, Малфой. Впрочем, — Нотт всё-таки сделал пару легких шагов назад, разведя руки в разные стороны, — с магией ты бы меня тоже не осилил. — Его колючий смех мигом заполнил пространство вокруг них.
— Что?! — Казалось, Драко ждал какой-то особенной команды, чтобы сорваться. И Нотт её играючи озвучил. Под ногами громко скрипнул снег, после чего они резко рухнули в соседний высокий сугроб. Тео не собирался сдаваться, а Драко совершенно себя не сдерживал. Все кровавые ссадины потом как-нибудь решит колдомедицина, зато на короткое время им обоим удалось стать безмятежными шестикурсниками.

Пэнси Драко нужен для всего. Он ее первый друг, первая любовь, первый враг, первый среди всех. На нем сошлась ее история в детстве, но взрослая жизнь, война и собственные решения развели по разным сторонам. Иногда она пишет ему письма, иногда отправляет их, а иногда просто сжигает. Иногда она отправляет ему подарки, а иногда посылает ревуны. А каждый раз, когда удается встретиться, то тянет в объятия и обнимает так крепко, что кости хрустят, а уголки губ от улыбки рвутся. Он — ее история из детства, кому расскажет всю правду и ответит на каждый вопрос. Единственный, кого она не хочет и не будет отпускать.
Но кто она для Драко — решать уже вам.

В день их свадьбы температура превысила среднюю норму на пару градусов. Казалось, что природа (основное действо происходило на улице) радушно принимала новую молодую чету Малфой. Астория спокойно и приветливо общалась с гостями, вежливо принимая комплименты своей юной и свежей красоте и поздравления с серьезным событием в её недавно начавшейся взрослой жизни. Нарцисса несколько раз отмечала, как уверенно держалась новоиспеченная миссис Малфой, и как грациозны были её жесты и взмахи ресниц – Астория чувствовала себя под увеличительным стеклом, поэтому к концу вечера у неё невыносимо болели спина, ноги и сводило руки от вечного держания их на уровне талии в полусогнутом виде. Она знала, что никакой первой брачной ночи у них не случится – Драко так сильно злился и нервничал, что вряд ли мог позволить себе притронуться к молодой жене, а ей поначалу, конечно, становилось дичайше страшно при мысли о том, что его руки начнут стягивать с неё платье и нижнее бельё, но, убедившись в его шатком состоянии, она на удивление успокоилась. Он лишь молча проводил её до спальни и оставил одну – это было лучшее, что произошло с ней в тот памятный день, отразившийся на нескольких колдографиях в их поместье. В ту ночь она совсем не спала – решалась её судьба, в которой Астория сама принимала управляющую роль. Она больше не принадлежала своей семье, муж какое-то время предпочитал делать вид, что её не существовало рядом, поэтому у неё оказалось достаточно времени, чтобы всё обдумать. В восемнадцать лет, конечно, подобные решения давались с трудом и получилось наломать дров, ожидая какого-то участия от Драко, но по прошествии множества пустых и одиноких дней Астория вдруг осознала, что никто не мешал ей жить и делать то, что желала её душа – вот только для этого стоило выработать правила. Что-то вроде собрания аксиом, благодаря которым всё должно получаться так, как ей надо. Единственное, чего не учла ещё совсем молодая Астория – так это то, что подобное нарабатывалось с опытом. Поэтому набивались шишки, ломались уверования в идеальную супружескую жизнь и отношения с мужем трансформировались в нечто выгодное им обоим – легкий, непринужденный союз, от которого никто из них ничего не ждал, кроме, разве что, цепкой поддержки друг друга.
С этого и начались когда-то отношения Астории и Драко – взаимовыгодная поддержка, которая с каждым годом обрастала новыми обязательствами и ощущениями.
И когда-то рядом с поддержкой невесомо появились сильное уважение, искренняя забота, настоящее беспокойсто, взаимный интерес и негласная уверенность друг в друге. Тори могла лишь мельком взглянуть на мужа на нашумевшем рауте – и он всё понимал, красиво подхватывая её под руку и уводя в сторону, изображая жгучее желание с ней поговорить сию же минуту. Иногда им приписывали испепеляющую страсть – всё благодаря тем самым знаменитым падениям на высоких каблуках прямиком в объятия мужа. Драко не мог не делать красиво, поэтому их даже когда-то случайно запечатлели для светской хроники: Астория на весу проводила по его груди, а Драко – крепко, но нежно держал её за талию (если б не воспитание, летели бы острые проклятия друг в друга!). Они оба чудесно исполняли свои роли. Пока не стали заигрываться и что-то сломалось в этом безупречном семейном театре.
Единственное, что с годами не изменилось – это положение их сил. Астория всегда была сильнее Драко. Он, наверное, и не замечал, а она никогда не акцентировала на этом внимание. Секрет оказался прост – Тори со временем позволила себе проникнуться к мужу (дружески, но..). Не ради него, а ради себя. Искренне смеялась над его колючими шутками, открыто наслаждалась их тет-а-тет беседами, сочиняла для них маршруты для путешествий и невзначай пачкала его безупречную рубашку апельсиновым джемом во время завтраков – отчего они порой опаздывали на важные встречи, и Драко громко сокрушался всю дорогу, после вымученно изображая приветливость на очередном променаде с какими-то там особенными знакомыми. Тори подтрунивала над ним и одновременно с этим заботливо укрывала его пледом, когда Драко, уставший после своих вселенски важных и секретных дел, засыпал в кресле у камина. Она тайком рассматривала его, облокотившись на каменные перила старого темно-серого балкона в Малфой-мэнор, пока муж гулял в весеннем парке с сыном в коротких штанишках и что-то увлеченно рассказывал их славному малышу, который явно понимал отца через слово, но крайне внимательно слушал.
Астория поступила мудро, но когда принималось это решение, она, конечно, не представляла – насколько оно окажется верным.
Безусловно, в самом начале Тори думала о том, что когда-то холодный Драко мог бы проникнуться к ней чувствами и она, возможно, ответила бы ему тем же. Но годы шли, а неприступное выражение его лица и ледяное отношение не менялись. Наверное, со временем придумалось бы что-то ещё, но как-то зимним вечером их дружба с Тео переросла в нечто большее, перечеркнув собою все хотя бы мало-мальские выдумки про крепкую любящую семью. Вернее, они ею стали, просто не в том ключе, какой, видимо, им был необходим. В одном Драко и Тори сходились точно – бесконечная любовь к сыну, только приумножающая их уважение и внимание друг к другу.
И вот сейчас, когда он так по-звериному несчастно метался внутри себя – его выдавал палыхающий болью взгляд – Астория вдруг всё поняла. Про себя. Про него. Про них обоих – в каком положении они теперь оказались, оставив только без ответа вопрос "а как же дальше?". Принимать какое-либо решение без мужа она не могла – к черту этикет и правила, так она просто привыкла. А муж сейчас был не в состоянии проследить даже за собой. Поэтому когда Драко прикоснулся губами к её руке, она нежно и успокаивающе провела пальцами по его мягким волосам, слегка задев его затылок аккуратными длинными ногтями. – Я думаю, мы можем отказаться от завтрака. – Её еле заметный кивок был скорее себе, а не ему. Внутри она спорила с тем, как стоило бы поступить в этой ситуации – оставить его, чтобы справиться самому, или всё-таки?... Драко всегда так было важно оставаться на пьедестале, слыть победителем во всём, не терять головы и чести. Ныне весь его вид кричал о кровопролитной войне, о смертоносном сражении, что бурлило где-то там внутри его сердца?.. Астория шумно выдохнула, как только мысль о его покореженном сердце появилась в её голове. Кажется, её громкая эмоция вбила в него ещё один раскаленный гвоздь, и Тори кивнула ему уже куда заметнее. – Да, спокойной ночи. – Голос чуть дрогнул, руки опустились к бедрами, укутанным в шелковый халат, а её взгляд скользнул по играющим желвакам Драко. Злился? Или боролся с собой?
Начав пятиться назад, Тори как-то неуверенно посмотрела по сторонам – ничего не искала, просто растерялась от его межстрочного признания и своего теперешнего положения. Что ей делать? Если б ей кто-то хоть намекнул, что их вечерняя стычка перерастет в раздрастющееся по его спальне пламя, она бы, наверное, не осмелилась его выкручивать из себя.
Дверь за спиной оказалась быстрее, чем Тори на то рассчитывала. Перед глазами в разные стороны словно разрывалась ядовитая пелена, открывая ей тяжелую правду. Драко так на неё смотрел. В области груди заныло, поэтому Астория ловко повернулась к двери, уверенно дернула за ручку и уже потянула её на себя, как вдруг вырвалось тихое, но пронзительное. – Не могу. – Её плечи дрогнули вместе с голосом, а голова виновато опустилась. Она принялась снова медленно снимать с себя туфли – в этот раз аккуратнее и куда менее нагло. Обувь свалилась на ковер, и Тори осталась босиком, всё ещё стоя спиной к мужу. – Не могу тебя оставить сейчас, понимаешь? – Обернувшись, она встретилась с ним взглядом. В камине уже до конца погас огонь, и в комнате стало совсем темно. Их дыхания перебивали друг друга. Астория не отводила глаза в сторону, она медлила, собиралась с духом, но вдруг прекратила трястись и направилась обратно к нему – уверенно, но не спеша.
– Это не жалость, Драко. – Ей всегда так нравилось обращаться к нему по имени. – Это крепкие чувства. – Опустив обе ладони на его горячие скулы, она нежно погладила их и неспешно провела пальцами вниз по шее, остановившись на нервно вздымающейся груди. – Мне кажется, – она немного хмурила брови, – было бы странно думать, что за столько лет совместной жизни между нами только... жалость? – Еле-еле погладив его по груди, Тори вытащила края его рубашки из уже свободно сидящих брюк и кивнула на кровать, потянув его к ней. – Давай спать? И, пожалуйста, – она снова хмурилась, – не спорь со мной. – Просьба приравнивалась к правилу. – Не спорь. Я лучше знаю, что тебе сейчас надо. – Или кто. Астория не собиралась с ним спать – это было бы чересчур для них обоих, но она намеривалась провести с ним ночь, а, возможно, следующую и последующую (столько, сколько понадобится), пока Драко будет жадно напитываться ею. В конце концов, с ними впервые произошла подобная ситуация, когда никто из них толком не знал, что на самом деле нужно было делать. Поэтому она решила остаться с ним, потому что сама теперь вряд ли уснула бы до утра. Без него.

Фрэнк был недоволен собой. Маленькое тельце прижатое к стене, такая беззащитная и беспомощная. Откровенно говоря, Легион был взбешен, что ему пришлось так позорно сбежать из того переулка, совершенно ничего не сделав существенного. В его руках все еще было то фантомное нежное ощущение чужой кожи, в уши так и било трепетом маленького испуганного сердечка, бившегося, словно об ребра, в груди девушки.
Отдышавшись на улице от приступа «злой руки», как назвал это явление Фрэнки, парень быстро нагнал девушку и уже двигался за ней на солидном расстоянии, не подходя, а наблюдая издалека, чтобы его нельзя было заметить. Так они все же добрались до жилья рыжей девчонки. Легион остался снизу, не заходя в здание.
Он оббежал несколько раз дом, в итоге обнаружив нужное окно и по свету в этот поздний час, определил, где жила Микаэла. Ему потребовалось постараться, чтобы забраться наверх. Но эти домишки были словно приглашением для ловкого маньяка. Фрэнк мертвой хваткой вцепился в водосточную трубу и быстро поднялся на нужный уровень, поравнявшись с высотой пожарной лестницы, после чего отпружинив от трубы и стены, смог допрыгнуть до лестницы, вцепившись в нее пальцами. Зависнув над землей в нескольких метрах, Моррисон слегка раскачался и ловко подтянулся вверх, закидывая свое худое тело одними руками. Так Фрэнк оказался на пожарной лестнице, немного погодя добравшись до мансарды, он по краю аккуратно пробрался к окну. И не ошибся, это явно была комната его цели.
Он спускает с головы капюшон, заглядывая в окно с одного края, буквально одним глазом, пытаясь высмотреть девушку в комнате. Некоторое время ничего не происходит, только картина соответствующего хозяйке помещения, статично предстает глазам Фрэнки. Но немного погодя, его взору показывается хозяйка дома – лишь махровое полотенце закрывает ее тело, заставляя Моррисона тяжело втянуть прохладный ночной воздух и нервно сжать кулаки до побеления костяшек пальцев.
Свет меркнет. Вместо них горят свечи и дым от каких-то трав обволакивает комнату. Что-то это напоминает, до боли знакомое ощущение, словно сущность так стала немного ближе, проведя когтистыми лапами по спине и затылку Фрэнка. Этот ритуал открывал проход для девчонки туда, куда нельзя было смотреть. Видимо это и не нравилось сущности, ей не нравилось, что кто-то слишком открыто подглядывает. И она хотела ненужного свидетеля забрать. Теперь Легион понял, сущность хотела ЕЕ туда. Чтобы она страдала в ее мире, в ее плане, а не здесь. Не было смысла пугать, мучить или убивать девушку тут.
Но как он мог ее вытащить? Видимо без его помощи рыжую девчонку нельзя было затащить. Фрэнк был маяком или чем-то вроде этого. Глаза и руки самой твари? Непостижимое зло все это время смотрело на чужой мир через его глаза или оно настолько вездесуще, что посредник нужен лишь как маленькое звено? Моррисон нервно посмотрел в темноту неба. Пустота не откликнулась с ответом, но вернувшись взглядом к окну, заметил, что свечи больше не горели, лишь дымка в легком свете полумесяца, кружилась у самого потолка.
— Немного старых навыков, — Фрэнк приложился к стеклу, очень аккуратно надавил на раму и слегка повозившись смог открыть слегка приоткрытое окно. Мягко перевалившись через проем, Фрэнк задвинул окно, чтобы слишком сильный сквозняк не поднял шума. После чего навис над постелью жертвы, раздумывая над своими дальнейшими действиями.
Она металась во сне, собирая руками и ногами постельные принадлежности, цеплялась за него руками, словно пытаясь выбраться. Фрэнк так и чувствовал скрежет маленьких мандибул того кромешнего зла через эту девушку. Он мог схватить ее за шею и задушить, пока она металась во сне, но это было не то. Он чувствовал это сейчас сильнее прежнего, а поэтому просто смотрел, как она мечется в живом кошмаре.
Так несколько минут Моррисон наблюдал за девчонкой, пока его руки не потеряли покой. Он все же схватил ее за нежную и тонкую шею, слегка сжав ее своей ладонью. Такая беззащитная… но он не мог этого сделать. Не сейчас. Всем своим нутром он чувствовал, что было рано. Поэтому отпустил ее шею, проведя пальцами по щеке. Даже с какой-то странной нежностью, после чего отступил к окну, приоткрывая его и собираясь уйти…
Обернувшись напоследок, он в недоумении застыл, наблюдая скрючившуюся в воздухе фигуру.
— Какого… хера? — не дожидаясь развязки, Моррисон поспешил оттуда убраться, захлопнув за собой окно и спрыгнув по трубе вниз.

Фрэнк был недоволен собой. Маленькое тельце прижатое к стене, такая беззащитная и беспомощная. Откровенно говоря, Легион был взбешен, что ему пришлось так позорно сбежать из того переулка, совершенно ничего не сделав существенного. В его руках все еще было то фантомное нежное ощущение чужой кожи, в уши так и било трепетом маленького испуганного сердечка, бившегося, словно об ребра, в груди девушки.
Отдышавшись на улице от приступа «злой руки», как назвал это явление Фрэнки, парень быстро нагнал девушку и уже двигался за ней на солидном расстоянии, не подходя, а наблюдая издалека, чтобы его нельзя было заметить. Так они все же добрались до жилья рыжей девчонки. Легион остался снизу, не заходя в здание.
Он оббежал несколько раз дом, в итоге обнаружив нужное окно и по свету в этот поздний час, определил, где жила Микаэла. Ему потребовалось постараться, чтобы забраться наверх. Но эти домишки были словно приглашением для ловкого маньяка. Фрэнк мертвой хваткой вцепился в водосточную трубу и быстро поднялся на нужный уровень, поравнявшись с высотой пожарной лестницы, после чего отпружинив от трубы и стены, смог допрыгнуть до лестницы, вцепившись в нее пальцами. Зависнув над землей в нескольких метрах, Моррисон слегка раскачался и ловко подтянулся вверх, закидывая свое худое тело одними руками. Так Фрэнк оказался на пожарной лестнице, немного погодя добравшись до мансарды, он по краю аккуратно пробрался к окну. И не ошибся, это явно была комната его цели.
Он спускает с головы капюшон, заглядывая в окно с одного края, буквально одним глазом, пытаясь высмотреть девушку в комнате. Некоторое время ничего не происходит, только картина соответствующего хозяйке помещения, статично предстает глазам Фрэнки. Но немного погодя, его взору показывается хозяйка дома – лишь махровое полотенце закрывает ее тело, заставляя Моррисона тяжело втянуть прохладный ночной воздух и нервно сжать кулаки до побеления костяшек пальцев.
Свет меркнет. Вместо них горят свечи и дым от каких-то трав обволакивает комнату. Что-то это напоминает, до боли знакомое ощущение, словно сущность так стала немного ближе, проведя когтистыми лапами по спине и затылку Фрэнка. Этот ритуал открывал проход для девчонки туда, куда нельзя было смотреть. Видимо это и не нравилось сущности, ей не нравилось, что кто-то слишком открыто подглядывает. И она хотела ненужного свидетеля забрать. Теперь Легион понял, сущность хотела ЕЕ туда. Чтобы она страдала в ее мире, в ее плане, а не здесь. Не было смысла пугать, мучить или убивать девушку тут.
Но как он мог ее вытащить? Видимо без его помощи рыжую девчонку нельзя было затащить. Фрэнк был маяком или чем-то вроде этого. Глаза и руки самой твари? Непостижимое зло все это время смотрело на чужой мир через его глаза или оно настолько вездесуще, что посредник нужен лишь как маленькое звено? Моррисон нервно посмотрел в темноту неба. Пустота не откликнулась с ответом, но вернувшись взглядом к окну, заметил, что свечи больше не горели, лишь дымка в легком свете полумесяца, кружилась у самого потолка.
— Немного старых навыков, — Фрэнк приложился к стеклу, очень аккуратно надавил на раму и слегка повозившись смог открыть слегка приоткрытое окно. Мягко перевалившись через проем, Фрэнк задвинул окно, чтобы слишком сильный сквозняк не поднял шума. После чего навис над постелью жертвы, раздумывая над своими дальнейшими действиями.
Она металась во сне, собирая руками и ногами постельные принадлежности, цеплялась за него руками, словно пытаясь выбраться. Фрэнк так и чувствовал скрежет маленьких мандибул того кромешнего зла через эту девушку. Он мог схватить ее за шею и задушить, пока она металась во сне, но это было не то. Он чувствовал это сейчас сильнее прежнего, а поэтому просто смотрел, как она мечется в живом кошмаре.
Так несколько минут Моррисон наблюдал за девчонкой, пока его руки не потеряли покой. Он все же схватил ее за нежную и тонкую шею, слегка сжав ее своей ладонью. Такая беззащитная… но он не мог этого сделать. Не сейчас. Всем своим нутром он чувствовал, что было рано. Поэтому отпустил ее шею, проведя пальцами по щеке. Даже с какой-то странной нежностью, после чего отступил к окну, приоткрывая его и собираясь уйти…
Обернувшись напоследок, он в недоумении застыл, наблюдая скрючившуюся в воздухе фигуру.
— Какого… хера? — не дожидаясь развязки, Моррисон поспешил оттуда убраться, захлопнув за собой окно и спрыгнув по трубе вниз.

жан совсем не привык к такой жаре и так часто находиться на солнце и свежем воздухе в целом. иногда ему кажется, что у него перенасыщение улицей и ему отчаянно не хватает затхлости и прохлады гнезда. жан испытывает почти физическую потребность забраться в самый тёмный подвал дома и оселиться там, и он понятия не имеет, вызвано это отвратительной жарой и палящим солнцем, или ему всё же не хватает привычной мрачной обстановки.

хуже жары на улице была только возможность смотреть на джереми нокса.

он тоже страдал от жары, но, в отличии от привыкшего игнорировать любые физические неудобства жана, страдал он почти что демонстративно. жану было даже немного жаль капитана; но жалость терялась в тумане на фоне того, как нокс смахивал со лба влажные вряди волос, пока бегал с клюшкой по корту. сердце жана не выдерживало: джереми слишком красив, и липнущая к его телу футболка мешала ему сосредоточиться на игре; жан продолжал ставить ему подножки, скорее желая хоть как-нибудь избавиться от маячившего перед глазами красивого мальчика, чем по привычке, от которой никак не мог избавиться.

привычка, конечно, тоже играла немаловажную роль.

сейчас он куда лучше понимает, почему у воронов запрещено заводить отношения. конечно, они с джереми просто партнёры и ни о каких отношениях по мнению жана не может быть и речи; но взгляд жана то и дело скользит по ноксу, и он подавляет в себе какое-то неадекватное желание прикоснуться к нему, вместо того, чтобы посвятить всё своё внимание экси. он должен думать только про экси, но нокс уперто лезет в его поле зрения и голову.

когда он его в очередной раз роняет, жан опускает клюшку и смотрит волком. он злится, но не капитана, а на себя; на то, что всё еще не может избавиться от привитых воронами способов одержания победы. но игнорировать то, чему учился годами, не так-то просто, как кажется.

джереми оповещает о завершении тренировки, и жан хотел бы возразить, но тон капитана — необсуждаемый. жан какое-то мгновение мнётся, решая, насколько он отчаянный сейчас чтобы спорить, но в конце-концов кивает.

— потому что это и есть ругательство, — жан дёргает плечом и хочет развернуться чтобы вернуть реквизит на место, но их нагоняют кэт и лайла. жан останавливается, ожидая, пока девушки подойдут к ним поближе.

конечно, он ругается не потому что джереми объявляет конец тренировки. и не потому, что джереми злится на привычку жана ставить подножки. жан ругается, потому что он сам не видит никакого продвижения в своих целях на сегодня, и потому что он настолько долго пытается настроиться на стиль игры троянцев, что не выдерживает уже даже джереми. возможно, если сломать себе ноги, он перестанет это делать? у хозяина были свои способы привить новый стиль (как и отбить старый), и, как бы жану не хотелось вспоминать его... дисциплинарные методы, они были самыми действенными.

лайла и кэт прощаются и уходят по своим делам: жан неодобрительно смотрит им вслед потому что они не тренировались и явно собираются заниматься не этим. жан по обычаю принимает скоростной душ и остаётся ждать джереми в раздевалке, разглядывая наклейку с номером на своём новом шкафчике для экипировки. джереми подходит как раз в тот момент, как жан задумывается о своём прошлом, и пытается нащупать пальцами татуировку с четверкой на щеке.

кажется, жаркая погода плохо влияет на них обоих, потому что моро совершенно не понимает, о чем говорит джереми. чем он его расстроил? и спрашивает так, будто, даже если бы расстроил, жан бы сказал... жан медленно моргает, понимая, что душ не очень-то помог — его лицо и ладони снова обдает жаром; может быть, причина не в погоде и не в быстром душе, а в том, как близко к нему придвинулся джереми. смущаться из-за этого, когда вы спите в одной кровати, немного странно, но жан чувствует себя загнанным. но он не отодвигается. какое-то мгновение рассматривает лицо капитана вблизи, полагая, что вскоре тот сам заметит их неловкую близость.

— я в порядке. о чем ты говоришь?

сюда пост

отголоски прошлого неслись по пятам, если бы у него была возможность продумать каждый свой шаг, но александр погряз в своих воспоминаниях, агонии чернильных мазков, что вихрем сожрали все едва уловимые проблески света. скрывался, прятался, уничтожал все следы, он был в этом хорош, его воспитывали так; откажись от собственного имени, заставь людей поверить в очередное клеймо. избегай близкого контакта, держи дистанцию, вынуди себя поверить, что прожитые десятилетия всего лишь миг, морок, незначительно мгновение, коих будут сотни. порождение ночи, отверженный, единственный в своем роде, повелевающий мраком, смердящий смертью и загробным холодом. преданный, не забытый, почитаемый, сильнейший. глупые, ничего не значащие слова, как и вся проделанная им за сотни лет жизни работа. все, чего он достиг, к чему стремился, чего постигал, было утеряно, бестолково растоптано и извращенно. он хотел стать живым, отбросить от себя липкое эхо ошибок, что волочилось за ним, словно побитая собака. перестать существовать, вернуть былые амбиции, власть, возможности, силу, которую боялись, пред которой склоняли головы. которая позволяла ему видеть цель, лучшее будущее, сопротивляться режиму вопреки и назло всем.

но у него многое отобрали, пронзили насквозь, вынудили начинать круговорот с самого начала. историю пишут победители, кривыми зигзагами перечеркивая все его достижения, изувечивая все хорошее, что он взращивал, прислуживая, варьируя, заставляя себя подчиняться. он ненавидел эти игры, не переносил ложь, которую твердил самому себе. самое большое предательство — лелеять ядовитые слова и тянуть себя за поводок, надеясь, что вот, в следующем поколении станет лучше, гриши окрепнут, их малая наука достигнет новых высот. он положил на это столетия. правильно ли сейчас так жить? скрытый замками, печатями, стараясь затеряться в толпе, жить обычной, ни чем непримечательной жизнью, сторониться шумных улиц и толп людей? сливаться с простыми смертными? он привык. он должен вспомнить какого это, стать серой массой, притворяться, натягивая маску, новую личину на свое лицо и жить, так, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. его знали десятки военных, сотни гришей, невозможно перекроить собственное лицо, даже прилагая усилия. дарклинг не имя, а клеймо; синоним убийцы, врага народа, проклятье всей равки. александр — спрятан, забыт, вынужден растаять в хаосе прожитых лет.

в глуши хорошо, лишь шепот леса и легкий ветер. стук топора о сухие поленья, стрекот кузнечиков, да пенье птиц. журчание реки, ненавистное и искажающее солнце, да единение с собственными мыслями. никто не знал, что он выжил, собрал себя по кускам, вынудил бороться, хвататься за крохи жизненных сил. не чудо ли? что он смог, что у него получилось выстоять, побороть саму госпожу — смерть. морозов не верил в чудеса, он верил в стойкость духа, в важность бытия и в то, что еще не все свои дела довел до логичного конца. в глуши хорошо, там ты можешь бросить вызов самому себе. забыть о шелковых простынях, кричащем золоте, армии слуг и блеющих подчиненных. принадлежишь только себе, подчиняешься только своим устоям и законам. сходишь с ума лишь от собственных мыслей в непокорной голове. в глуши одиноко, дико и зыбко; там приходится выживать, замаливать грехи, каяться, возводить глаза к звездам и шептать себе обещанья. еще немного, совсем чуть — чуть и он позволит себе вновь встать на тропу войны, ему стоит только позвать своих преданных гришей. но где-то едкий, противный внутренний голос в подсознании кричал: «тебя забыли. ты никому не нужен. тебя похоронили и возвели в ранг святого. твой культ безумен, ничтожен. как и т ы. » весь мир разрушился под его ногами, разрушился и он. в неосязаемые частицы, став пылью и самым страшным грехом.

он уповал на то, что у него когда-нибудь обязательно появятся ответы на все вопросы. что он раскроет тайну этой жизни, своего собственного предназначения. терпи, терпи ведь терпение — шлифует, закаляет дух, никто все равно не спасет и не вытянет его из той помойной ямы, в которую он угодил. его никто не спасет, уже нет, — внутренний монолог разрывал шаблоны, — еретик взмахнул топором вверх и резко опустил его на скулящий кусок дерева. капли пота стекали по его спине и нещадно хотелось пить, но морозов не останавливался, увеличивая кучу для растопки. зима близко, в воздухе давно пахло снегом, но шаловливая осень, все не хотела уходить, отказывалась прощаться и он был благодарен ей за капли тепла, что позволяли ему подолгу находиться на улице. он дал себе срок до весны, шевелиться и что-то предпринимать, либо принять решение оставаться жить здесь на ближайшие пятьдесят лет. пока все, кто ему мешал, не отправиться на тот свет. он терпелив, он закаляет сталь внутри себя. он себя убеждал, себе врал, в нетерпении сгорал.

скука.

дэнджи зевает, подперев щеку рукой и уставившись безразличным полусонным взглядом куда-то сквозь школьную доску, пока жаркое июньское солнце изрядно припекало его светлую макушку. и зачем вообще этот старый алкаш кишибэ засунул его в эту школу? он же, мать его, человек-бензопила, че ему делать тут, вместе с этими прыщавыми школьниками? совсем видимо мозги от выпивки отсохли, раз такое в голову пришло. нет, тут, конечно, было много разных симпатичных девчонок вокруг (вот бы они еще обращали на него внимание), а еще иногда можно было - считай на халяву - стрельнуть десятку-другую йен, позволив кому-нибудь их них попользоваться им вместо стула (деньги есть деньги, а на способ их заработка дэнджи всегда было абсолютно плевать), но в остальном, кроме кучи непонятных дебильных тестов и домашки, которую он никогда не делал (и из-за чего его часто оставляли на дополнительные занятия после уроков), здесь ловить было больше нечего.

ну и хуйня же этот ваш гранит науки.

дэнджи уверен, что время потраченное здесь, можно было провести куда с большей пользой - например, подрочить в толчке на какую-нибудь красотку из порно-журнала или попытаться стащить пачку чипсов из школьного автомата.

в бюро и то было прикольнее.

в голову сразу же лезут ненужные воспоминания, из-за которых внутри под ребрами что-то неприятно скребется. так странно. казалось, еще вчера он был охотником на демонов, жил вместе с аки и пауэр, а теперь он просыпается каждое утро, чтобы покормить целую ораву собак, отвести наюту в подготовительную, а после успеть самому не опоздать в школу. и все бы ничего, вот только аки и пауэр больше нет. совсем нет. и никогда не будет. под ребрами зудит - дэнджи не понимает что именно он чувствует, осознавая это, и чувствует ли он вообще хоть что-то. они все ведь когда-то так или иначе умрут. кто-то раньше, кто-то позже, так какая разница? так ведь?

дэнджи устало вздыхает. время тянулось до бесконечного медленно, так же медленно, как стекает карамель с карамельного пудинга, что продается в забегаловке неподалеку (ради такого стоило даже выучить этого слово). а уж какие сиськи были у тамошней официантки... он жадно сглатывает слюну, но полностью отдаться во власть своим жарким фантазиям не выходит - учитель стучит по доске, явно привлекая внимание находящихся в классе учеников. дэнджи хмурит брови и переводит взгляд на лежащий перед ним открытый учебник, пытаясь сосредоточиться и вникнуть в задание, но ничего не выходит - буквы расплываются, превращаясь в одно сплошное черное месиво. сложно. думать тяжело - дэнджи вообще не из тех, кто часто думает, он к этому попросту не приучен, у него пирамида потребностей даже самая, что ни на есть простая, а на остальное посрать, пусть другие сами как-нибудь там разбираются. 

звонок с урока спасает его от утомительного чтения по слогам. 

не успевает он сгрести все, что было на парте в сумку (записать заданную на дом тему он как обычно даже не удосуживается), как его окликает кто-то из одноклассников.

- эй, дэнджи! там тебя какой-то высокий красавчик зовет.

дэнджи, конечно же, было похуй. он закидывает сумку на плечо и плетется к выходу из класса, через мгновение сталкиваясь нос к носу с тем странным челкастым типом, который пару дней назад затирал ему какую-то пространственную хуйню в кафешке. 

- а, это опять ты. - дэнджи морщится, растягивая слова, словно пробуя их на вкус и засовывает руки в карманы потертых школьных брюк. - слушай, завязывай уже следить за мной. че за криповая хуйня, чел? иди займись своими делами - я тут как бы освоиться в школе пытаюсь.

и че пристал, реально? ему вообще-то еще надо забрать мелкую из подготовительной и в очередной раз успеть до сумерек обшарить все подворотни - дэнджи хоть и тупой, но быстро смекнул, что собирать окурки и сбагривать потом самокрутки бомжам - весьма прибыльное дело. и пусть хоть кто-то только скажет, что он на голову ебанутый (и пусть на самом деле это так и было), но деньги не пахнут, а тут и вовсе чистый японский ресейл, не приебешься.

- так че надо, говорю?

В приграничье — беспощадно горячее солнце, забивающая дыхание вечная жёлтая пыль, и злой, колючий ветер с гор. Он не приносит прохладу — только тревогу; по ночам на отрогах невысокого скалистого хребта вспыхивают бледно-жёлтые искры пулемётов, словно кто-то пытается зажечь бенгальские огни. Иногда оставшиеся там тела лежат по нескольку дней, распухая на солнце, и тогда ветер тянет запахом падали. «Все там будем, гнить на солнышке, о-хо, да лучше уж отмучиться, чем тут подыхать от жары, марлийцам на потеху», - говорит кто-то один, и вонь несётся дальше, прокатывается по рядам солдат, по строю, по окопам, по раскалившейся на солнце техники, оседает в ушах командования. Командование скребёт в ухе мизинцем, и, поправив белоснежную салфетку на жилистой ( боевой марлийский офицер, не крыса кабинетная небось) шее, делает небрежный жест рукой. В зависимости от поданного командованию обеда, и дальнейшего пищеварения, может произойти различное. Кого-то, произнёсшего суть непроизносимые речи — найдут, и показательно покарают. Всем в назидание. Возможно — если исполняющий приказ офицер достаточно ленив — будет взят за жабры кто-то всего лишь повторивший изначальную фразу. Или же командованию будет предоставлен рапорт о  том, что упомянутый смутьян был убит в стычке в противником. В принципе, туда ему и дорога. Это наиболее предпочтительный вариант, способствующий пищеварению. Элдийские свиньи никогда не перестанут роптать. Втаптывать их в грязь, откуда поднялись — правильное поведение истинного марлийца.

- Замкомандира Браун, водички хотите? - Райнер мотает выгоревшей на солнце, совсем светлой, как в детстве или юности, головой. К двадцати годам его волосы немного потемнели, но сейчас, на палящей жаре, опять сделались почти что льняными. Загар на его кожу ложится плохо, снова срабатывает регенерация титана, но он выглядит более смуглым. Неудивительно — они тут все в это коричнево-жёлтой пыли.

- Оставьте себе, - сидящие в окопах парни скалят зубы. Редкое дело — улыбки на войне. Чаще всего — такие вот оскалы. - Есть у кого что? - вопрос заставляет солдат зашевелиться, завозиться. Шуршат треугольники с письмами, вынимаемые из патронных сумок и нагрудных карманов. Все пишут домой. Обязанность Райнера — просмотреть каждое на предмет идеологического соответствия, в случае выявления оного — арестовать писавшего, доложить командованию, выявить адресата, которым займутся уже на родине… Рутинная работа. Проклятая работа. Но повязка почётного марлийца должна отделять замкомандира Брауна от подобных размышлений, ведь он — идеологически предан титульной нации, и выполняет высокую задачу по обеспечению её безопасности.

- Сам отвезу, - замкомандира — и почтальон по совместительству, Райнер плюхает на пассажирское сиденье увесистую сумку с письмами и документами. Его провожают не самыми добрыми взглядами — разумеется, свои. Ты, Щит (на одном из северных диалектов Марлии это словечко созвучно слову «дерьмо») - ты должен быть здесь, на передовой. Хреново защищаешь, эй! - но Райнер равнодушно дёргает ручку стартера, и казённый транспорт, кашляя, словно раненый с засевшей в лёгком пулей, потихоньку трогается с места.

Военная кампания на юго-западе напоминала этого самого раненого, или, вернее сказать — ту самую засевшую в лёгком пулю, ускользающую от щипцов хирурга. Так бывает — говорят и газеты, и политики, и даже сам Райнер Браун, Избранный Воин Марлии — так бывает, что в какой-то момент всё стопорится. По причине ли отсутствия сил или перехода войны в дипломатическую плоскость? - да кому до этого есть дело. На войне быстро начинаешь забывать о чём-то, кроме обстрелов, выживших, похоронок — и похорон, манёвров и желания отдыха. Даже вот такого, похожего на бегство от собственного долга. «Заебался?» - спрашивает замкомандира Браун себя, и отвечает кивком, косясь в замызганное зеркало заднего вида. В автомобиле тесло, душно, пыльно, воняет потными мужиками – гонять транспорт вхолостую, ездить в одного – это привилегия, это жирно тебе будет, почётный. Они набиваются и в кабину (сумку с письмами приходится убрать под ноги), и в кузов, шумят, матерятся, стучат по кабине – мол, гони! – и Райнер гонит, мечтая о том, чтобы перевернуться на горной дороге. Но – ему-то что? Он-то как раз выживет.

Приграничный город встречает их блокпостами. Идущих со стороны фронта проверяют особенно тщательно, документы Райнера просматривают чуть ли не с лупой – а казалось бы, могли просто посмотреть на красную повязку на руке. Но надо же как-то развлекаться, да, парни? Пока там воюют элдийские свиньи, благородной титульной нации нужно чем-то себя занимать. К примеру, мурыжить элдийцев на воротах. Гоготать, наблюдая за уличными певичками – красивая, с ямочками на щеках, брюнетка поёт что-то, поигрывая нагими плечами. Белое платье контрастирует с загорелой кожей и тёмно-каштановыми блестящими кудрями. Без повязки, марлийка? – или элдийка, но разрешили снять? Райнер отворачивается. Ему всё равно. К вечеру она будет задыхаться под первым, кто захочет взять её – или окажется пущена по кругу. Кто её станет щадить, армейскую шлюху.

На почтамте его встречает табличка «закрыто», и покрытый пылью порог. Ничего, передадим письма иначе. Он проходит засохшими огородами к одному из пустующих домов, стучит в ставни трижды, оставляет сумку. Письма дойдут до адресатов. Просто всякое бывает даже в приграничных городах, особенно, с письмами с фронта. Затем он спешит в штаб, спешит куда-то ещё, это короткий день затишья, у него нет времени, у титанов не бывает отгулов – у Избранных Воинов не бывает перерывов в службе.

- Э-эй, ну-ка, покажи лицо! – грубый окрик, адресованный, впрочем, явно не ему. Горячее закатное солнце разливается по мощёным камнем улочкам свежей кровью. Испуганно вскрикивает женщина, слышен шорох подошв по брусчатке – и следом грохот армейских сапог.

- О-о, да тут есть ничего так шлюшки, - в мире, где есть только проклятые силами Имир-Прародительницы элдийцы и «все остальные», незачем даже думать, о ком говорят вот так. Райнер не понимает, не замечает, как прибавляет шагу. Он торопится – и выруливает из-за угла очень вовремя. Одну из женщин – местных, в тёмных одеждах, с платками на головах – уже схватил за тонкое запястье марлийский солдат.

- Они не хотят идти с вами, - голос Райнера звучит устало и сипловато. Он целый день пробегал по жаре, и глотка воды не сделал. Для него это не проблема – он ведь бессмертный, ещё почти шесть лет бессмертный, не ему бояться смерти от обезвоживания. Элдийские женщины оборачиваются на него со страхом и надеждой, с мольбой – все, кроме той, запястье которой всё ещё держит солдат.

- Оставьте их. Запрещено чинить насилие в отношении гражданского населения, - Райнер по чину старше их, какого-то там сержанта, ефрейтора, капрала – он заседает на одних совещаниях с марлийской верхушкой, в виде мебели, ну да и ладно, он идёт в бой в авангарде… а, что же, стоп – это ведь его работа.

- Ого-о, а кто это тут у нас прорезался? Почётный? – они знают, что он им ничего не сделает. В эту секунду, по крайней мере – может пожаловаться потом, но причинить вред не посмеет. – За своих шлюх вступаешься, выродок? – ты не поверишь, насколько прав, кусок говна. Я – выродок, да, - Райнер делает шаг ближе, глядя в костистое лицо долговязого, с залысинами марлийца, блестящее от пота, - а ты – подонок. Но не совсем безмозглый – видимо, что-то читает во взгляде приближающегося к нему демона, оборотня, титана! – и, грязно выругавшись, отшвыривает женщину от себя. Райнер успевает поймать её – хрупкую и миниатюрную, осторожно ставит на ноги, придерживая за плечо – вдруг ноги подкосятся от пережитого.

- Что, думаешь сам с ними развлечься? Ну-ну, давай, не всё же жопу подставлять, Браун, - взгляд Райнера просвечивается опасной латунью – кто и когда пустил о нём такой слух в армии, того бы он, пожалуй, закопал. НО слушать, что лают шакалы… а, да пошли они нахуй.

- Вы не пострадали? – конец его фразы тонет в нестройном гомоне. Женщины – местные – темноглазые, чуть горбоносые, с гортанным быстрым выговором, наперебой благодарят его, а Райнер…

Нет, нет. Этого не может быть. Она просто очень похожа. Не может быть, - ладонь вздрагивает, соскальзывая с хрупкого плеча. Светлые волосы. Голубые глаза.

Хистория.

Королева острова Парадайз. В прифронтовом марлийском городе. Одна.

Одна???

в худшие моменты эта зависимость разъедает кости. аарону хочется содрать с себя кожу целиком; это сложно сравнить хоть с каким-то ещё ощущением, потому что ломка настолько невыносима, что кажется необходимым прекратить всё любой ценой.

что-то адски трещит в каждой мыщце тела, пока белый шум заполняет сознание — нечто назойливо стучит в висках, напрочь отбивая интерес к чему-то ещё вокруг. аарону хочется сделать хоть что-то, чтобы это чувство отступило. как-то отвлечься, — сломать себе руку, разбить голову о кафельную плитку, — но он понимает, что это нихуя не поможет: точечные вспышки боли меркнут на фоне всего остального, потому что она и без того повсюду. зудит в каждой клетке, заставляя искать любой выход.

агрессия сменяется апатией, апатия — агрессией, и так по бесконечному кругу. аарон не знает, как давно в последний раз спал и сколько ещё вот так вынесет, но периоды, когда его не хватает вообще ни на что, становятся всё длиннее. он думает, что не выдержит ни одной минутой дольше, а потом за ней следует другая. менее мучительными они не становятся, но в моменты коротких прояснений рассудка он всегда видит ёбаного эндрю рядом — и вскоре после этого мозг снова превращается в пюре.

а дальше проходят часы, секунды или годы.

время от времени, когда становится совсем дерьмово, он поднимает пустой взгляд на дверь и думает о том, что знает, как решить всё легко и быстро. небольшая фора даст возможность заглушить зуд хотя бы ненадолго, и аарона перестаёт волновать то, что позже всё то же начнётся по новому кругу. его удерживает не столько воля; он просто знает, что в фазе самой большой физической и моральной слабости не выйдет отсюда даже если единственным испытанием будет поворот дверной ручки. бессилие слишком надёжно приковывает тушу к полу — собственное тело кажется таким тяжёлым, что он едва может удержать его более-менее вертикально, когда чужие руки пытаются заставить принять нормальное положение.

ему нет смысла сидеть, стоять, держаться в целом. ни в чём этого смысла в принципе нет.

эндрю его не выпустит.

блять, эндрю его не выпустит — и причины на поверхности. просить его бесполезно, поэтому аарон молчит даже тогда, когда кожу во время очередного приступа будто обжигает сам воздух. за несколько попыток он впервые успешно собирает воедино рассыпающееся сознание, но этого не хватает, чтобы пробить себе дорогу прочь. собственная беспомощность сводит его с ума, добавляя к итак хуёвому состоянию простую, но пиздецки яркую ненависть.

— отъебись, — хриплым голосом звучит между тяжёлыми вдохами, но на этот раз больше аарон не рыпается. он оседает у стенки, игнорируя медленно уходящую в подзабившийся сток воду. его не волнуют ни намокшая одежда, ни собственная дрожь, ни поломанные ногти, ни красные борозды от запястья до локтя. аарона хуёвит настолько, что он просто не понимает, как дать выход этим чувствам. ему хочется, чтобы это закончилось. неважно, как — подойдёт любой из возможных образов.

он смотрит перед собой и не видит практически ничего; редкие, мучительные просветления иногда дают ненадолго сосредоточить фокус на лице эндрю, но аарону не хочется его видеть. ему хочется найти в ослабевших пальцах силу сделать себе хотя бы немного больнее, потому что, может быть, хоть на этот раз это его отвлечёт.

я буду ждать
под этим черным-черным небом,
пока меня не запорошит снегом.

Пушку тащили по колено в глине, каждый шаг давался с боем. Хлестнешь кобылу, а она только жалобно завизжит и рухнет обратно на землю. И хоть матери ее, хоть вожжу под хвост, но не вытащить ей, куда там. Еще и дождь этот зарядит, крепкий, сентябрьский, застывающий на щеках грязными разводами. Марья выругалась на поникших солдат, да как выдернула всю эту конструкцию вместе с лошадью из размокшей колеи. Солдаты рады, молят ее о помощи, тянут руки и хватаются за мундир. Но богатырше не до них, таких бедолаг по полю через каждый куст, всем не поможешь. Ей бы и самой не помешала передышка. Битва длится уже несколько дней, ни сна, ни продыху. Войско держится на молитвах и такой-то матери. И все же бьются, не сдаются ребята. Руки-ноги роняют, да поднимают на место, на плевок с лебедой назад прилаживают и снова в штыковую. Потому что есть за что. И за кого — тоже есть. Только он, батька, весь русский дух и держит в твердом кулаке, за него солдаты готовы хоть в ад сойти. В который раз Марья поднимает голову, ищет глазами командира, и находит. Вот он, уже на пятом сменном жеребце рассекает, спину не сгибает и воли не теряет. Значит, и войску не положено. Вырвав из себя запекшийся осколок, Усоньша-богатырша ревет, как раненый медведь и бросается в атаку с прежней яростью, на французиков усатых и их коротышку-полководца. Как в последний раз. Да что там, каждый раз — как последний. Лишь бы только не думать ни о чем. Лишь бы не тратить каждую секунду на постыдный вой о собственных несчастьях. Марья кромсала, Марья рубила, Марья не жалела себя...

Поняв, что она уже минуту стоит вот так, понурив голову и прижав ладонь к месту, где была зияющая рана от чужого штыка, девушка встряхнулась. Она не была больше посреди кровавого побоища, среди надрывного плача и удушливого запаха пороха. Вокруг не лежали трупы врагов и товарищей вперемешку.

— Эй, уснула что ли? С какой палаты сбежала?

Железная махина орала на нее боевым горном и агрессивно надвигалась, будто хотела раздавить богатыршу в лепешку. Марья могла бы проломить череп этой шайтан-машине, но сдержалась и отшатнулась назад, пропуская ярко-оранжевую "шестерку" мимо. Громадина взревела, разогналась и угнала прочь. А внутри у нее сидел мужик и злобно оглядывался на нерасторопного пешехода. Но даже если мужик на железной телеге без лошадей и желал Марье сгинуть в небытие, не он виноват в том, что на девушку накатила эта черная тоска по убытому. И говорил он по-русски, так что нет причин его учить разуму и пускать в ход кулаки. Хотя кулаки как раз чесались. Жуть как хотелось унять зуд об чью-нибудь наглую морду, посмевшую прервать долгий и спокойный сон Марьи. Ей казалось, она тогда насовсем померла. Что наконец-то завершился ее долгий путь. Кто ж знал, что падая в сырую землю под родной Москвой, снова ей придется дышать и ходить по этой земле.

Она пересекла асфальтированную дорогу и уставилась на скрипучие качели и детские горки, окруженные облезлым заборчиком. Не самая частая деталь в царских угодьях. Но кто ж их знает, и у царей бывают дети. Но здесь, вне жесткого полотна дороги, ноги Марьи коснулись свежей прохладной травы и настоящей почвы. Девушка задумчиво помяла пальцами грунт, вспоминая это родное и щемящее чувство, присущее каждому богатырю. Земля все еще та же, русская. А значит, нет повода унывать.

Шум позади отвлек ее от тяжких дум, и она подняла темноглазый взор на троицу, бегущую к ней навстречу. В первые мгновения богатырша даже не сообразила, кто это, в голове все еще был сплошной кавардак, ей пришлось напрячь память и прищуриться. Но зато как только она поняла, КТО бежит к ней, взгляд Усоньши потемнел, она неосознанно набрала в грудь воздуха, так что в легких заклокотало. Но вместо того, чтобы выпустить пар как следует и прогреметь небесным громом, Марья негодующе прохрипела на выдохе:

— Ты-ы-ы... Как мне в голову не пришло! На кого угодно бы не подумала, но только не на тебя, змеюка, неужели ты с Костлявым сговорился? — догадки сыпались в голову Марьи одна за другой, версии отметались и возникали новые. Она была совершенно сбита с толку, но в то же время в одном она была абсолютно уверена: она была в ярости. Ох, как ей хотелось немедленно прибить чешуйчатую башку. Все три. Взгляд девушки метался меж трех лиц, и не было разницы, на кого она смотрела, все трое вызывали в ней лютое негодование. — Ах нет! Ты сам это со мной сотворил. Откуда в тебе такие силы, мой дорогой? Неужто ты полагаешь, что я скажу тебе "спасибо" за эту... — Марья сплюнула под ноги, — ... жизнь?!

Рука сжала палку. Разгневанный богатырь, пусть и бездоспешный, пусть и пеший, не был приятным собеседником для всяческого рода ползучих гадов. У Марьи не было забрала, но оно умудрилось упасть и затмить разум. Она двинулась на троицу, не обращая внимания на трогательный жест старика. Да и не он ее больше занимал. Вон тот, самый молодой, он был главной целью. Ух, сколько соли без хлеба сожрала она из-за его выдумок полоумных. Но и Этот хорош. Да и Тот. Марья незамысловатым образом оказалась посреди своих "спасителей" и теперь не могла решить, кому в первую очередь вломить по первое число. Но именно тогда она вдруг осознала, КАК они на нее смотрят. Разглядела боль и утрату, как зверь, почуяла их горечь и страх. И ей самой стало дурно от этого. Сердце защемило от невыносимой тоски. Это так бесило, что не было сил сдерживаться.

— Да чтоб вас!! — обувная ложка была в сердцах брошена на землю. — Вас просили меня трогать?! Век бы я еще лежала и не слышала бы ничего, не видела и не чувствовала!  

Ее проняло. Марья не могла совладать с тяжелым дыханием и горючими слезами, рвущимися наружу. Неужели она никогда со своей проклятой судьбой не попрощается?

— Не пойду я с тобой, прочь иди! Все идите! Нахуй мне не сдалась эта ваша жизнь!

Пока слезы и колючее горе окончательно не овладели ей, девушка зло отвернулась от Горыныча и потопала через детскую площадку подальше от дворцов и всяких огнедышащих помощничков. Выдумал ведь! Нашел! И способ нашел! Марья уж думала, навсегда, насовсем уходит, с честью в сердце и покоем на душе. Но нет, надо всяким вмешаться в ее личные дела. Просила она, чтоб этот ущербный ей на глаза снова попался? Совсем не просила. Может, она и на штык бросилась только чтобы его не видеть больше никогда. Теперь, когда кирпичики потихоньку складывались в ее голове в утленький домишко понимания, Марье стало горько, как будто не воздух она глотала прерывистыми вздохами, а все тот же прогорклый едучий порох. В жопу эту новую жизнь. Пусть Горыныч катится к черту со своей жалостью.

Когда Усоньша очутилась посреди безлюдного пустыря, огражденного строительным шифером, а Горыныч и дворцы остались далеко позади, девушка выпустила всю свою боль наружу, упала на колени и со всей силы закричала, обхватив руками голову. Тоскливый вопль длился минуты и часы, его эхо пугало бродячих собак и неприкаянных призраков. И казалось, ему нет конца и края.

Солнце уже садилось, когда перед распахнутой в номер дверью раздались тихие шаги. Усоньша вернулась, изрядно уставшая, с пустым взглядом, в грязном халате. Конечно же, Горыныч ее ждал, куда бы он подевался, окаянный.
Закончились истерики. Настало время разобраться в происходящем.

— Давай поговорим.

Им ведь нужно о многом поговорить.

пока не развернется время вспять.

Ему все еще слышится этот рвущий инстинкты сохранения скрежет ножа по кости. Хруст, под чувство сжавшегося нутра, когда глазное яблоко отделялось от стебелька, словно сорванная хурма, залившая правую сторону черепа тёплая раскаленная боль – она добралась до него, добралась, и пробивалась сейчас сквозь клокочущее внутри торжество, словно все сильнее разгорающийся огонь. Но – плевать.

«Ты не останешься незапятнанной», - ликование клокочет где-то под кадыком. Испуганные потемневшие – до цвета моря в шторм – синие глаза Асирпы смотрят на него. В ужасе, да? Смотри, как легко лишить человека жизни. Я своей не пожалею, чтобы научить тебя, чтобы показать тебе, как ты заблуждалась.

У тебя ничего не получится, Асирпа.

Нож опять скребет по глазнице, по кругу, по кругу, ввинчивается в череп до самого основания, кажется; «дай отдохнуть», - просит Огата неведомо у кого, уж точно не у Сугимото Саичи, ха-ха, у этого то! – но он все скребет и скребет по глазу, вытягивает, высасывает яд из глазницы. «Я спас тебя не потому, что ты мне нравишься, двуличный п р е д а т е л ь», - ему делается смешно, смешно так, что даже весело, и смеялся бы, да только смех отдается в правую сторону головы новой волной боли – и Огата только стонет, глухо и едва слышно.

- Асирпа-сан!..

Громкий звук выстрела прорезает череп следом – кто-то стреляет? «Не могу… не могу понять, из чего», - гаснущее сознание продолжает цепляться окружающее, пытается понимать, что происходит, и никак не может разобрать, из какого же оружия был произведен выстрел. Это не винтовка, понимает Огата, щекой ощущая что-то колючее и ледяное. Не… винтовка, как залп из пушки? Он опять на войне, - приподнимается, глядя в багровое от зарева пожаров небо. Почему пушки больше не стреляют? – черный силуэт Высоты 203 высится перед ним. приглядись, приглядись – его словно просит кто-то. Белые кресты самоубийственных отрядов. Искажённые агонией лица, торчащие руки и ноги, гора, это гора тел – и на ней реет знамя с алыми лучами, кёкудзицу-ки. Ты почему не умер, глупый? – Юсаку оборачивается, держа одной рукой древко знамени, другой тянется к лежащему на промерзлой земле (или телах?) Хякуноске. Поднимайся, ани-сама, - да что я тут делаю, да почему?! – новый залп, еще громче предыдущего. Юсаку бросает знамя, склоняется над ним, белое лицо страдальчески, состраданием искажено – а глаз не видно под козырьком фуражки, будь ты проклят, будь, будь, будь! – ударом кулака Огата сбивает с него фуражку.

Под рукой разбивается лед – и по запястью течет что-то очень горячее, под тонкий детский вскрик, перекрытый отдаляющимся чьим-то бессильным рёвом. Юсаку падает рядом – он внезапно очень маленький. Он живой и он плачет – а Хякуноске плевать.

- Больше… не сможешь… прятаться… - торжествующе шепчут серые губы, забытье накрывает Огату леденящим холодом. На лицо капает горячим, попадает в рот – на вкус солёный металл. Кровь? – кровь шумит в ушах, накатывает гулом. Все кругом качается, словно он плывёт – и холодно так, что не хочется просыпаться. Но по здоровому глазу бьет белым, нестерпимо, просвечивает, он слезится, в пустой замотанной глазнице тоже начинает что-то неприятно скапливаться – и Огата, медленно щурясь, вздрагивает веком.

Кругом шумит море – он не сразу понимает, где он, что происходит, но соленая, йодом пахнущая ледяная морская взвесь оседает на лице, уже успела застыть тонкой корочкой на волосах. Льдина… так выстрелы из пушек – это был взрыв льда? Стра-анно, - все плывет, льдина под ним крутится, и комочек белого меха рядом кажется совершенно незаметным.

А, да что там. Он, комочек этот, со слепой его стороны теперь, - рука нащупывает винтовку. Удача… она рядом, чудо прямо какое-то – хотя «арисака» просто упала, видимо, с плеча Сугимото в какой-то момент. Рядом с Огатой. Вместе с Огатой. Не захотела его покидать.
От белого комочка меха идет едва уловимое тепло. У Асирпы лицо белее снега – правая его половина. Левая – в крови, синеве кровоподтека, и черноте открытой глазницы.
Пустой глазницы.

обожаю долгие истории и связи в разных временах. если ты историчку любишь, то есть предложение взять как одно из воплощений волка в яви в прошлом - декабриста муравьева-апостола. а то что - бичевин зря что ли в союзе спасения играл.
яга посмотрит со стороны как его красиво повесят в петропавловской крепости. он по губам прочтет: сереженька, ну я же говорила

Джилл выглядит хреново.

Это была просто констатация факта после мимолетного осмотра, подмечая и круги под глазами, и общую бледность, и много чего еще, пока в груди отзывалось тупой болью все, что с ними произошло на последнем общем боевом выезде. Являлось ли это до сих пор Редфилду в кошмарах? Преследовало ли в видениях посреди дня?

Ответ был простым и однозначным - да.

Крису стоило больших усилий тогда взять себя в руки. После смерти всех ребят из Браво и почти всех из Альфа. После предательства Вескера и его же смерти, такой ироничной и до одури смешной - Редфилд часто себя ловил в преддверии истерического смеха каждый раз, когда это вспоминал. Каждый раз, когда становилось особенно больно и хреново, когда накрывало и держало за горло намыленной удавкой, хотелось нажраться так, чтобы ноги не держали и провалиться в спасительное небытие.
Когда они только вернулись и наплевали на рапорты, осаждая кабинет Айронса, чтобы этот ебаный боров поднял свою жирную задницу и сделал то, что положено, получили только полнейшее непонимание. Под благим предлогом их отправили в больницу, проверить здоровье. Как оказалось, отнюдь не физическое.
Их упорные попытки донести до шерифа и всех остальных события в особняке были восприняты как реакция на стресс и каждый проходил индивидуальное обследование. Крис, которого крыло, оказался довольно… буйным. Он срывался, пытался достучаться, кричал, ввязывался в драки, однако, драки с санитарами не приводят ни к чему хорошему и какое-то время Редфилд провел в смирительной рубашке, обколотый всяким дерьмом, в него горстями пихали непонятного назначения таблетки, потому что сам он их пить отказывался. В состоянии овоща паранойя не слишком-то беспокоит, на время он стал довольно послушным, провел какое-то время в лечебнице под постоянным наблюдением, а уже потом был отправлен домой, с прописанными антидепрессантами, которые его принимать ломало так, будто это какая-то наркота, а он сам несколько лет на подобном дерьме сидит.

Кто бы мог подумать, что его спасет алкоголь? Запои продолжались целый месяц, пока не отпустило от таблеток. С этого, другого сорта дерьма, слезть до сих пор полностью не получилось, но было намного проще, спокойнее, та самая паранойя отступала и оставалось только бесконечно глубокое чувство вины, что проебал все на свете - и что творилось за их спинами в городе, и Вескера с его… вот этим, что даже описать сложно, потому что на голову такое не надеть, и многим большее, а ведь было столько подсказок, было столько всего. Однажды Крис сам принес Вескеру улики, связанные с Амбреллой, и был даже вообразить не в состоянии кому и какую вещь отдает.

- Новостей много, но я могу рассказать корот… Джилл? Блядь, твою же, - когда бывшая напарница целится в него, глядя перед собой каким-то до боли знакомым пугающим взглядом, Крис успевает среагировать и дернуться в сторону, готовясь к тому, что пуля заденет его по касательной, а потом у него будет несколько секунд чтобы сбить Валентайн с ног и выбить оружие из рук.

Выстрела не происходит - только характерный щелчок.
- Джилл, ты слышишь меня? Это я, все хорошо, - он пытается, но понимает, что скорее всего такое будет попросту бесполезно - никакого эффекта. Взгляд Джилл отражает слишком многое - нужно спешить и Редфилд.
Сидела ли она на таблетках?

- Давай, красотка, пощупаем друг друга как в старые добрые, - шутка выходит несколько напряженной, когда он оказывается в одном то ли шаге, то ли прыжке рядом с ней, но Джилл оказывается к этому готовой и уходит от захвата. Вопреки ее состоянию, рефлексы работают отлично. Все что успевает сделать Крис - подсечка под колено, после которой она падает и откатывается в сторону.
Валентайн прекрасно умела использовать свои рост и вес в сражении с более крупным противником. Ее попытки держать дистанцию говорили о том, что видит она в Крисе совершенно не его и это становилось более опасным. Ему бы не хотелось навредить ей или чтобы она сама себе навредила.

- Джилл, вернись ко мне. Я же лучше тех мультиков, которые ты сейчас видишь, - вздыхая практически обреченно, он оказывается застигнут врасплох когда Валентайн ударяет его в грудь ногой и из него выбивает воздух во время удара спиной о полки в коридоре - те отрываются и падают на пол. Джилл успевает его ударить наотмашь в челюсть рукоятью, сжатой в ладони.

Крис злится.

- Блядь, Джилл, какого хрена? - он не хотел ей навредить, но вот она - она действовала в полную силу, а Крис… злится, все еще. Когда он злится, он перестает себя ограничивать.
Одним плавным движением Редфилд группируется, встав на ноги и выбивая у Джилл из рук чертову табуретку, которой ему явно планировали проломить череп.

Пригнувшись, Редфилд берет ее на таран, поднимая на плечо, что приводит к удару по левой почке, он раздраженно шипит от боли и сбрасывает тело на пол - Валентайн немного дезориентирована и пытается перевернуться, чтобы встать, но теперь это слишком медленно.
Опускаясь и усаживаясь ей на поясницу сверху, Крис выдыхает наконец - так его сбросить будет практически невозможно, особенно если перехватить запястья за спиной.
- Знала бы ты сколько пива ты мне теперь должна за эту Камасутру, давай уже, очнись, а? - беззлобно ворчит он, понимая что времени у них не слишком много.