Это новая, obāsan, нравится?

Рё смеется одними глазами, стоя на выходе и задирая рукав кожаной куртки, накинутой наголо; на правой руке розовеет новый яркий тигр, ощерив пасть. Скоро не останется кожи, чтобы вбивать в нее чернила. Вакако цокает языком, со снисходительностью старшего глядя на сочный рисунок, врезанный в плоть внука. Она бросает ему «иди, мальчик» на японском, потому что в двадцать один он все еще не мужчина. Куражится, сопляк, бравирует, клацает зубами и артачится. Глаза черные и живые, всё еще. Такие бывают только у юных котят. И они либо умирают со своими владельцами, либо приносят жертву клану.

Вдова боится, что ждёт эти глаза.

На щелчок ее языка Рё ухмыляется и выходит на улицу, вскидывая руки вверх. Чпок-стрит ликует, восхваляет Окада-младшего. В темноте и отблесках неона оптика левого глаза подсвечивается красным, в правой руке – бутылка пятидесятилетнего glenfarclas, подарок от любимой obāsan. Его день рождения празднует вся улица третий день подряд, потому что он Рёджи Окада, младший внук Вакако, один из любимчиков когтей. Баловень. Клоун. Шут. Потому что карта Шута стоит в начале колоды. Потому что олицетворяет начало и предвещает конец.

Несколько минут до полуночи. В ушах Рё рычит какой-то китайский рэп, он цокает, смахивая следующий трек, затем следующий, пока его yaiba мотивами мчал на окраину кабуки, облизывая красным светом фары мокрый асфальт. В воздухе стоял влажный, удушающий май, резко превращающийся в сырой и недружелюбный сразу после захода солнца.

Сворачивая на хорошо знакомую улочку, освещенную тускло вздрагивающим, как малолетняя проститутка, фонарем, Окада едва не задел задним колесом рабицу, натянутую на подобие ограждения. Лениво ругнулся, тормозя мотоцикл у ржавой пожарной лестницы и, сунув бутылку во внутренний карман кожаной куртки с нашивками когтей, взлетел, точно кошка, по металлическим ступеням на четвертый этаж, под самую крышу. Он ненавидел подниматься сюда узкими коридорами, душными лестничными клетками, поэтому привычно перемахнул через край открытого окна, ведущего в коридор.

Пахло разлитым дешевым вином, нырком и спермой.

Он двинулся по узкому коридору, склонив голову в проеме из-за своего роста, и добрался до последней двери с хорошо знакомым номером четыреста тринадцать. Рефлекторно на раздражитель знакомых цифр язык быстро мазнул по кромке острых зубов, а костяшки пальцев дали о себе знать двойным стуком о входную дверью.

- Бейб? – позвал Рёджи после нескольких секунд ожидания. Эта квартирка такая крохотная и с такими тонкими стенами, что она должна была его услышать уже на пожарной лестнице.

Окада постоял, упрямо глядя в дверь, шумно втянул носом, и уперся плечом в дверной косяк, постучав еще раз – громче, несколько раз и кулаком. Рё ненавидел ждать.

- Лиз?

Его слух уловил, как за дверью что-то упало. Будто бы кто-то неаккуратно задел острым коленом пепельницу, свалив ее на пол, и это вызвало суету внутри квартиры, прежде чем дверь, наконец, открылась. Не отъехала в сторону, и распахнулась внутрь. Рё всегда смеялся над этим, но сегодня в башке гудело совсем другое.

- Угадай, что у меня есть, - без вопросительной интонации сказал Рёджи, едва встретив блеск влажных голубых глаз и улыбнулся широко, по-хищному остро, обнажив белый ряд чуть неровных зубов. Рука со свежей розовеющей татуировкой пасти тигра вытащила из кармана куртки бутылку, янтарная жидкость жалобно всплеснула в ее стеклянном желудке. – Пятидесятилетний, мать его.

Он вошел в квартиру, в которой на него сразу надвинулся с угрозой низкий потолок – должно быть, два с половиной метра, если не меньше. Ему каждый раз казалось, что он разобьет головой одного из свисающих с потолка хрупких цветных оригами из прозрачного, точно стекло, пластика. Лиззи любит все цветное. Ярче, громче, пусть все сверкает. Стеклом, битой плиткой, кислотой, чем угодно. Это ему нравится. Поэтому он отводит двумя пальцами висящие безделушки, проходя к столику, рядом с которым на полу валяется пепел. Странно.

- Тебе понравится, оно охуенное, - хмыкает Рё, стащив рукав одной куртки и одновременно с хрустом вскрываемой упаковки, отвинчивает крышку, пока не бросает кожанку на пол. – Хочу выпить его с тобой. Или с тебя.

Он улыбается. Запах виски яркими всполохами дразнит его рецепторы, пизже любого синтетика на улицах. Рёджи втягивает носом с шумом, наконец, останавливая свой шутовской взгляд на ней. Лиззи стоит перед ним с голым плоским животом, нелепые спортивные штаны держатся на одних тазовых костях. Он думал о них все прошедшие сутки, мечтая вгрызться зубами и забиться ей под кожу, можно было бы там и умереть, он был бы не против. Горячая рука с воспаленной от свежести татуировкой тянется к ней, ее животу, ложится и ползет выше по ребрам, под тонкую когда-то белую майку, и когда Рё склоняется, все это исчезает. Лиз уходит от поцелуя и Окада растерянно, точно ребенок, моргает, сдвинув брови к переносице. Едва ли не с обидой.

- Что такое?

Иветт бормочет своё "да, конечно" [звук его голоса почти стирается ветром, запутавшимся в верхушках сосен, там и остаётся, под высоким безоблачным небом Северной Калифорнии] и у Йонаса расслабляются плечи, обмякают руки в карманах: он рассчитывал на остатки сопротивления, привычный съезд на трассу, в конце которой обвинения, пререкания, угрозы, а получил...

Беспрекословное согласие ощущается пустотой под рёбрами: вот все твои карты, и что теперь?

"Теперь будем ждать," - думает Йонас, с привычным мастерством огибая подводные камни и рифы раздумий; провожает внимательным взглядом [цепляется за пальцы на белых пуговицах, за полосу оливковой кожи под ними, за] выкрашенную медным фигуру беспечного человека, который должен был бы кричать и злиться, сопротивляться, требовать нормального к себе отношения, открытости, честности, но только - перетаскивает брезентовое покрывало под самое большое солнечное пятно, чтобы лечь в золото солнца как самый настоящий кот.

"Бакэнэко," - поправляет один из голосов в голове. - "Губительные демоны, предвестники несчастья. Весь этот джаз."

Грязная подошва кроссовок покачивается из стороны в сторону - размеренно и неточно, как старенький метроном, то утопая в жёлтых травинках, то тревожа мелкие камешки. Нестройный хор цикад поднимается пенной волной, сливается с биением сердца, отдаётся в самые кости: ноги впаяны в землю по самую голень [придётся ломать, если хочешь подняться к поверхности], мелкий, выжженный летом сухостой кивает безмолвию в такт, тянется к уходящему дню - выше и выше, оплетает запястья и горло, прячет ломкие фаланги вечных его мертвецов. Человек, насытившись жарой, наконец, замирает, будто бы засыпает, и не шевелится больше; с новым вдохом Джо вдруг кажется что там, за границей палатки, на самом деле растекается густое чёрное пятно крови, питает иссушённую почву, отражается в мутнеющих карих глазах.

Неважно, когда и зачем ты это мог сделать: трупы на совести больше не зарубки и даже не чёрточки на меловой доске - так, ничтожный момент, секундная стрелка, прошедшая сквозь деление как хорошо отточенный нож сквозь масло / синткожу / плоть. Что, если весь этот сонный, разморенный день как полуденный ужас? Что, если всё это время его больной мозг говорил сам с собой, злился впустую, пока тело безвольной марионеткой болталось между сумками в кузове пикапа? Что, если изуродовать, остановить, стереть Сальвини с лица земли оказалось всё-таки проще, чем вытерпеть это всё, что, если- быть ведь такого не может, правда?

Доставай лопату и берись за работу, пока совсем не стемнело.

Липкая лента тревоги поднимается по позвоночнику, оседает тошнотой на корне пересохшего языка. Джо делает шаг вперёд: заглянуть за вызолоченный край палатки как за завесу между вымыслом и фантазией, подтвердить или опровергнуть реальность - та благосклонно ломает наваждение с хрустом ветки под каблуком / тело вдруг оживает на сотую долю секунды, сгибает ногу в колене, чтобы устроиться ещё чуточку поудобнее.

Трупы так себя не ведут, выдыхай.

Он выдыхает послушно, любуется (против всех своих волей) загорелым бицепсом в оковах белого рукава, приоткрытым ртом на расслабленном предплечье и картой святого хлопка на едва вздымающихся лопатках. Желание - опуститься рядом с ним на колени, провести костяшками пальцев по виску, почти не касаясь, и так просидеть до самой глубокой ночи / свернуться у его ног, притянуть к себе узкие бёдра, изнутри дотлевающей змеёй взвиться вверх сантиметр за сантиметром к мягким, красным губам и украсть что ему причитается - свивается в груди тугой ржавой пружиной, щерит грязные зубы и разливается нефтью по титану, забившему трещины, травит самый центр костей.

Йонас (слышит звон металла на языке) заставляет себя отступить, заменяет разрушение заботой, и это, кажется, отнимает у него последние силы, хотя казалось бы, что может быть проще, чем вытащить тонкое одеяло из сумки и положить чуть поодаль, чтобы не разбудить случайным прикосновением. Даже смотреть, и тем более трогать не нужно.

Секунда проходит, за ней другая и третья; Джо едва вспоминает что такое дышать и поднимает взгляд на прозрачное, бездонное небо: ни звезды и ни облачка, только кружится голова, будто вот-вот взорвётся мигренью, лопнет перезрелой ягодой с больной, воспалённой начинкой. Рука будто сама собой тянется в нагрудный карман кожанки и, тряхнув оранжевым пластиковым бочонком, ссыпает пару таблеток прямиком в жадно раскрытый рот.